Кто-то из медийных лиц сказал: «По любому литературному произведению всегда заметно отношение к нему автора». Золотые слова! Порой читаешь роман или повесть в толстом журнале, и вроде бы до поры до времени все замечательно: и социальная проблема имеется, и образы героев интересны, и психологическая подоплека сюжета захватывает. И вдруг бац – что-то словно переключается в тексте: будто спохватившись, автор начинает нашпиговывать его, по аналогии с голливудскими боевиками, остросюжетными элементами: стычки с бандитами и властями, вербовки в секретные агенты, драки и перестрелки, гонки с преследованием при участии полиции, мафии и прочих «крутых парней».Причем наворотов на страницах такое количество, что голова моментально приходит в состояние под названием «мозги набекрень». Сначала возникает недоумение – ведь все эти сюжетные кульбиты в данном тексте явно не соответствуют тем границам жанра, на который произведение претендует, например, социально-психологического романа и выглядят нарочитыми, вымученными и лишними в решении поставленных художественных задач. Тогда зачем? Ответ приходит тут же: произведение для самого автора – лишь средство достижения популярности и привлечения читательского интереса, что автоматически лишает сей «опус» художественной цельности серьезной литературы и превращает хоть, порой, и в занятную, но в стандартную единицу масскульта.
Тем более отрадно, что сохранились в отечественной литературе писатели с большой буквы, приверженцы классических традиций, трепетно относящиеся к каждому собственному «детищу». Они не будут рядить его в яркие перья и боевую раскраску индейца и заставлять плясать вприсядку перед каждым встречным, потому что главное для них – донести через художественный образ своего создания разочарование, боль, страх, отчаяние, мечты и надежды других так же убедительно, как свои собственные. Именно к таким авторам относится Роман Сенчин, для «нового реализма» которого характерны документальные сюжеты и документальная же скрупулезность в изображении постсоциалистического российского пространства в том однообразии повседневности, от которого, как от чумы, яростно пытаются убежать в яркий мир фантазий и лихих сюжетных комбинаций многие его собратья по перу. И герои Сенчина, за редким исключением - ничем не примечательные, заурядные, легко узнаваемые, подобно соседям по подъезду - но определенно подходящие для дополнения чертами homo sapiens-21 бессмертного образа вечно страдающего от разных социальных передряг «маленького человека».
О том, какими страданиями обернулась потеря родных деревень для крестьян, насильственно переведенных в разряд «городских» - безземельных и безработных – я уже писала в посте «От потопа до потопа» (по рассказу «Миражи на дне»). Несколько других рассказов книги «Зона затопления» также опубликованы в разных номерах толстых журналов.
Герои одного из них - «Идет вода» (Дружба народов. – 2015. – N 2.) - тоже пожинают горькие плоды переселения, став жителями провинциального сибирского городка. Бывшие крестьяне, чтобы скоротать не занятые привычными деревенскими хлопотами вечера, регулярно собираются в доме одного из них на «посиделки». В монологах стариков, потерявших свою родину – и хроника страшных событий, и воспоминания о светлом деревенском прошлом, и обсуждение найденных в Интернете записок об их родных местах путешественника ХVII века. А цитируемые под слезы собравшихся строки школьного сочинения звучат как реквием по деревне: «Исключительно удобное место по достоинству было оценено еще в семнадцатом веке. Наши предки наверняка были поражены богатством и красотой этой местности. Кругом непроходимая тайга, где грибы и ягоды, а на лесных полянах – море цветов. Когда-то первые засельники метр за метром отвоевывали землю у суровой тайги, чтобы вырастить хлеб. Поля вокруг были небольшие, словно заплатки. Защищенные от ветров, они давали хорошие урожаи. В реке всегда было много рыбы, в лесу - зверей». Горькому авторскому предположению об «отверженности» деревенского населения от собственной страны, происходящей отнюдь не по его вине, сопутствует иронически-фантастическое резюме: «С минуту молчали, представляя, что вот появилась идея перегородить Москва-реку, построить на ней ГЭС. И началось расселение москвичей по России…».
Хроника последнего дня жизни пенсионерки Ирины Викторовны – так можно обозначить тему рассказа «Чернушка» (Новый мир. – 2014. – N 4). Нет, она не умирает – всего лишь собирается переехать в город, но для нее этот переезд даже хуже смерти - ведь другого мира, кроме деревенского, за семьдесят пять лет жизни она не знала и не понимала. И таких, как она, почитай - все жители Пылево и еще нескольких десятков деревень: «… в Лесосибирске, Канске, Богучанах, Назарове, Абакане, Саяногорске ждали их квартиры, уже обставленные мебелью, но люди ехали туда, как в вечную ссылку. Рыдали, гладили срубы, заборы, запирали двери, надеясь, что в последний момент все отменится, и они вернутся»; «Они не представляли свою жизнь не здесь — не здесь была черная пустота. Самые жуткие переживания Ирины Викторовны - страх и отчаяние от потери малой Родины: дома, бережно хранящего память о нескольких поколениях большой семьи, земли, на которую невозможно будет вернуться - на ее месте разольется искусственное море: «Другое… В семьдесят пять лет попадать в другое… Чем, чем она будет жить? Чем переживать каждый день в этой бетонной коробке?..» Словно приговоренная к смерти, мечется она по родной избе перед отъездом, а в ее воспоминаниях всплывает ретроспектива ее собственной жизни и слаженного крестьянского быта родной деревни. Подробная ретроспектива, в той или иной форме присутствующая в каждом из произведений книги, неразрывно связана с лейтмотивом, восходящим к деревенской прозе Василия Белова и Виктора Астафьева – поэзией уходящего деревенского «лада». Он воплощался в гармоничной жизни - в единстве с природой и по ее законам, когда даже тяжкий крестьянский труд шел рука об руку с простыми житейскими радостями и, в лучшие времена – с крепким достатком: «Да, потрудиться сейчас, в последние перед снегом, перед морозами дни, и зима пройдет хорошо, спокойно. Будут шипеть в печах соком березовые поленья, будет вариться мясо выращенных летом свиней, телят, куриц; из подполья будут поднимать на тарелках соленые помидоры, огурчики, грибы, капусту, арбузы, черемшу; будут тереть со сметаной редьку. Затрещит разлетающаяся по кути рыбья чешуя, пахнёт из открытой банки горлодер. Застучат, как камушки, ссыпаемые из мешка в железную чашку налепленные в ноябрьские вечера пельмени и вареники, а из чашки забулькают в крутой кипяток с лавровым листом и черными горошинками перца. Вырастет на столе горка желтоватой, с бархатистой шкуркой картошки. Достанет хозяйка из духовки противни со сдобами, калачами, шанежками с картошкой, творогом, брусникой, укроет чистым полотенцем. Нажарит пирогов, пермячей, расстегаев, икряников…». Теперь для Ирины Викторовны и ее односельчан привычный уклад жизни и миропорядок, существовавший веками, останется лишь воспоминанием. Но, уезжая, все же в последний момент она забирает с собой частичку своей крестьянской жизни и единственную родную душу – курицу Чернушку, пусть и сопровождается ее странный поступок мрачным юмором односельчан: «Ну, кошки у девки нету, а надо кого-то».
Пожалуй, никто из современных русских писателей после Валентина Распутина 70-х, так пронзительно остро, максимально пропустив через собственную душу, не передавал отчаяние переселенцев поневоле, брошенных на произвол судьбы. Исчезновение с лица Земли затопленных деревень - не просто трагедия местного масштаба, но аллегория потери деревенского мира, из которого, собственно, и пошла когда-то вся Русская земля. Да что там одна страна - безвозвратно уходящий под воду, подобно Атлантиде, огромный пласт изначального крестьянского уклада на урбанизированной планете, оккупированной цивилизацией - катастрофа и путь в никуда. Не случайно один из героев-переселенцев рассказа «Идет вода» бессознательно оценивает потерю родной деревни как утрату сакральной защиты: «Там я жил, томился по чему-то такому, по другому. И вот попал в другое, и чувствую – потерял защиту… Не такую, что в смысле, от земли оторвали, а… другую какую-то… Как объяснить?..»
В целом же, изображение выморочной жизни со всей ее пошлостью и безразличием к человеческим страданиям, безусловно, роднит прозу Сенчина с прозой его знаменитого предшественника - Антона Чехова - одного из немногих, черпавшего вдохновение в убийственной повседневности и видевшего писательский долг в пробуждении человеческих душ и побуждении их к деятельному добру: «Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда — болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других». (А Чехов. Крыжовник).
Ольга Кургина
